Николай Рыжков
Дмитрий Волин
Автор
12 ноября 1982 года внеочередной пленум Центрального комитета КПСС единогласно избрал генеральным секретарем партии Юрия Андропова. Впервые в советской истории бывший чекист возглавил страну. Он пробыл в этой должности всего полтора года и ушел из жизни, не успев реализовать свои большие государственные планы.
Николай Рыжков с подачи Андропова стал руководителем экономического отдела ЦК и вместе с Михаилом Горбачевым и Владимиром Долгих по поручению Андропова разрабатывал концепцию дальнейшего развития страны. В интервью ТАСС Рыжков рассказал о планах создать в РСФСР округа, непростых отношениях с тогдашним премьером Николаем Тихоновым и ответил на вопрос, был ли Горбачев преемником Андропова.
—12 ноября 1982 года генсеком ЦК КПСС стал Юрий Андропов, который предложил вам возглавить экономический отдел ЦК. Пожалуйста, расскажите подробнее о вашей встрече, на которой это обсуждалось.
— Наша встреча состоялась за десять дней до пленума, который был запланирован еще при жизни Леонида Ильича. Так что совпадение — смерть Брежнева и пленум — было случайным. Это — первое. Второе — Юрия Андропова я на тот момент толком не знал. Конечно, я его видел, бывая на Политбюро, но сказать, что мы были близко знакомы, нельзя. До этого я занимал пост первого заместителя председателя Госплана при Совете министров СССР Николая Байбакова. Если он был в командировке или в отъезде и рассматривался вопрос, где требовалось участие Госплана, то его замещал я. Но, как правило, моя роль была пассивная.
И вот рано утром в воскресенье мне позвонил Константин Устинович Черненко, он был вторым лицом в партии, и попросил о встрече.
— А что случилось? — удивленно спросил я.
— Надо поговорить. Вы где живете?
— В Серебряном Бору.
— Машина через 30–40 минут будет.
Подготовка к пленуму и долгосрочное планирование
Я приехал в ЦК, встретил Черненко, мы вошли в кабинет генерального секретаря. Я там, кстати, до этого никогда не бывал.
Черненко привел меня к Андропову, представил и тут же ушел. Юрий Владимирович сидел за письменным столом, в рубашке без пиджака, я сел рядом, за приставным столиком. И у нас начался долгий разговор об экономике в целом по стране.
Госплан отвечал за общегосударственное планирование развития народного хозяйства СССР и контроль выполнения народно-хозяйственных планов, в том числе пятилеток. Я, конечно, недоумевал: зачем меня пригласили в воскресенье для этой беседы? Зная о том, что во вторник начнется пленум, я предположил, что новый генеральный секретарь готовится к заседанию и проверяет свои мысли, касающиеся экономики.
Завершая беседу, Андропов сказал: “Я думаю, что нам необходимо создать в ЦК полноценный экономический отдел. Подразделения, которое занимается кадрами экономического блока — Госплана и Госснаба, недостаточно. Что вы об этом думаете?” Я ответил, что необходимость назрела давно, ведь есть же отдел тяжелой промышленности, отдел сельского хозяйства, а экономики в целом — нет. Конечно, это неправильно, и ситуацию рано или поздно необходимо было исправить. Юрий Андропов сообщил, что этот вопрос будет обсуждаться на пленуме и что на заседании он выступит с предложением создать экономический отдел и порекомендует меня в качестве руководителя.
Тут я, конечно, опешил — не ожидал, что он предложит мне лично возглавить эту новую структуру. В какой-то момент я увидел на столе перед Андроповым свое резюме — раньше этот документ назывался объективкой и содержал подробную биографию: где человек родился, где учился и кем работал. Я сказал: “Юрий Владимирович, я вижу, что перед вами — моя объективка. Обратите внимание, что я ни одного дня не работал на партийной работе. Никогда! Да, я член ЦК, был членом обкома, но никогда не занимал никакой должности. Я не был ни секретарем парткома завода, ни райкома, ни обкома — вообще никогда на партийной работе не состоял. Поэтому, думаю, вам нужен человек, который хорошо знает партийную работу. Моя жизнь — вот она вся перед вами: завод, министерство, Госплан. Все!”
Андропов ответил так: “Все верно, мы прекрасно это знаем. Поэтому выбор и пал на вас: если бы вы были партийным работником — мы бы вас не приглашали. Считаем, что в данном случае нам нужен хороший финансист, который знает экономику”. Я сказал, что для меня это полная неожиданность и, честно говоря, я абсолютно не был готов к этому разговору. Юрий Владимирович предложил мне подумать и дал сутки на размышления.
— Какое впечатление на вас произвел Андропов во время этой встречи?
— У меня осталось хорошее впечатление о нем. Такое спокойное, выдержанное. Я бы отметил его глубокий взгляд и готовность к диалогу — мы обсудили ряд экономических вопросов и проблем. Вы не думайте, что мы были такими ребятами, которые на все с потолка смотрели. Волей-неволей, начиная с заводских ворот и кончая министерскими, мы все замечали и были недовольны многими делами. Мы и не думали скрывать, что вот там и там плохо, а здесь нужно менять подход. Мы были думающими людьми. Среди нас не было каких-либо диссидентов, ни в коем случае.
Мы просто были людьми, которые хотели, чтобы в стране жилось лучше. И конечно, я на тот момент на страну еще смотрел с позиции, может быть, директора завода. Масштабное мышление появилось позже, постепенно
— Вы сказали, что в правительстве и околоправительственных кругах были думающие толковые молодые люди. В том числе, наверное, и Владимир Долгих, и Михаил Горбачев… И поэтому вас троих, вероятно, и решил объединить в декабре 1982 года Андропов, поручив подготовить предложения по реформированию хозяйственного механизма страны.
— После того как меня избрали, я многого не знал, не знал даже о существовании секретариатов, например, — для меня многое было в новинку. Через пару недель после назначения Андропов вызвал нас к себе — меня, Горбачева и Долгих — и произнес такие слова: “Все говорят о реформировании. А что это такое? Написано много книжек и статей, но нет никакого государственного документа, чтобы можно было четко представить себе направление движения”. И мы начали работать над этим документом.
Юрий Владимирович отметил: “Я ни в коей мере не отменяю ваши основные занятия и ваши основные обязательства, но одновременно прошу вас троих сесть и детально разобраться, куда нам следует двигаться дальше. Что нам необходимо сделать в первую очередь? Я прошу вас воплотить на бумаге конкретное предложение”. Так появилась наша “тройка”, и мы начали свою совместную деятельность.
О работе с Черненко и Тихоновым
—
Получается, концепция реформ и программа проведения их в жизнь родилась при Андропове?
— Практически. Юрий Владимирович очень внимательно относился к нашей работе, периодически интересовался, как идут дела. А работа была проведена огромнейшая. Мы подключили к ней ведущих сотрудников академических институтов и министерств и регулярно устраивали с экспертами всевозможные совещания, чтобы выработать действенные стратегии развития экономики и определиться, что хорошо и что плохо. Прежде чем изобразить все на бумаге, необходимо было понять, в каком направлении необходимо двигаться. Много совещаний было организовано в те годы, десятки встреч, но работа не была закончена. И все же она была практически на выходе.
Итоговый документ Юрий Владимирович одобрил, находясь уже в больнице и успев высказать пожелание встретиться с рабочей группой. Но этой встрече не суждено было состояться — Андропов скончался. А генеральным секретарем стал Константин Устинович Черненко. И все пошло абсолютно по-другому.
Во-первых, Черненко был совершенно больным человеком, это чувствовалось во всем — в его энергии прежде всего. Андропов тоже был человеком больным, как мы потом узнали. Но у Черненко это и внешне было заметно — он был очень вялым, плохо двигался, плохо говорил. Мы пытались несколько раз ему докладывать о ходе работы, приходили к нему, подробно рассказывали о поручении, которое нам дал Юрий Владимирович. Но видели по глазам, по действиям Константина Устиновича апатичность по отношению к нашей деятельности.
В какой-то момент, помню, я даже сказал Горбачеву: “Михаил Сергеевич, я чувствую, что новому руководству вся наша работа до Луны, и я вообще не понимаю, зачем мне продолжать работу в ЦК. Чтобы просто вести дела своего отдела? Может быть, мне стоит уйти на производство или в министерство… Потому что я чувствую, что интереса никакого нет абсолютно”. Но Горбачев, я думаю, на тот момент, вероятно, знал больше, чем я. Я не знал о состоянии здоровья Андропова и в принципе этой темой не интересовался — кто болеет, чем и как. Да и не принято это было. А Михаил Сергеевич мне ответил: “Ты не горячись, подожди…” А у меня, честно говоря, настроения протирать штаны не было.
— А как к вашей работе относился председатель Совмина Николай Тихонов?
— Конечно, Тихонову докладывали о нашей “тройке”, о том, что мы работаем уже два года, собираем совещания, разбираем, что хорошо и что плохо. Это же все по большому счету работа Совмина. Тихонов прекрасно представлял себе объем нашей работы. И в какой-то момент на заседании Политбюро был поставлен вопрос о том, чтобы в состав нашей комиссии (Долгих, Горбачев, Рыжков) вошел Николай Тихонов. Так “тройка” стала “четверкой”, и мы продолжили работу. Она приближалась к финалу.
Однажды Черненко вызвал нас к себе: “Слушайте, над чем вы там работаете? Какую-то революцию, наверное, задумали?” А мы постарались обратить его внимание на то, что система управления в РСФСР находится в тяжелейшем положении
Совет министров России был, но он занимался второстепенными вопросами. Мы понимали, что Россия, по сути дела, не имея ЦК партии, в социальном и социально-экономическом плане в основном замыкается на центр. Если Украина, например, в максимальной степени — процентов на 50–60 замыкалась на себя и только процентов 30–40 вытаскивали на центр, то здесь практически все было наоборот.
Мы предложили создать в составе России десять экономических округов. Кстати, их потом президент России Владимир Путин и сделал, только их стало не десять. Я, правда, не знаю, какие обязанности сейчас у них. В нашем проекте округа должны были замыкаться на власть — республиканскую, союзную. Это позволило бы решить очень многие вопросы. Когда Черненко нас пригласил и заявил, что мы пытаемся разрушить Россию, мы удивились. Как оказалось, Тихонов нас опередил — нажаловался Черненко, упомянув, что наша “тройка” предлагает расчленить Россию на куски. У меня, честно говоря, самое плохое отношение к Тихонову. Я считаю, что такие люди принесли стране больше вреда, чем пользы. Короче говоря, мы попытались убедить Черненко в том, что у нас совсем другие задачи.
Когда мы закончили работу и подготовили документ, который подписали я, Горбачев и Долгих, Тихонов уперся: “Эти округа не нужны никому, пока они есть — я ничего подписывать не буду”. Мы прекрасно понимали, что без его подписи никто на Политбюро этот документ не будет смотреть. В Политбюро если будут рассматривать наш проект, спросят, где подпись Тихонова? А он тут же примется за свое: что это за округа, какая роль у них.
В общем, мы долго сидели втроем, думали, как спасти документ и что делать с этой оппозицией. В итоге мы убрали весь пассаж о создании округов и написали в тексте, что, учитывая уникальность Российской Федерации, считаем целесообразным в дальнейшем рассмотреть вопрос об увеличении структуры. Ну, в общем, ограничились общими фразами. Тихонова этот вариант устроил. А потом мы выступили на Политбюро, и там этот вопрос уже не поднимался, в целом документ был одобрен.
Андроповский стиль и китайский путь
— Возвращаясь к личности Андропова, к тому времени, когда вы работали над этим документом, так называемой андроповской реформой, какое участие принимал Юрий Владимирович? Высказывал свои мысли?
— Я бы сказал, что он вообще был уникальным человеком. Я его узнал, когда он стал генсеком. У него был особый стиль работы: мы получали поручения и прорабатывали каждое из них, готовили предложения. У Андропова был помощник, Лаптев Павел Павлович, хороший мужик. Я регулярно приходил к нему, говорил, какие у нас поручения, он записывал, и буквально в тот же день давались команды. Система работала четко.
Юрий Владимирович часто звонил сам по прямому — “главному” — телефону.
— Что вы сейчас делаете, у вас народу много?
— Да нет, вроде немножко.
— Приходите тогда ко мне.
Он сам был инициатором встреч. По-видимому, у него были какие-то мысли, и он или высказывал их, или подталкивал нас к обсуждению. Например, он мог спросить: “Что вы знаете о концессиях?” И я рассказывал ему то, что знал со студенческой скамьи, — что концессии были в 1920–30-е годы. Андропов говорил: “А почему бы вам не погрузиться в эту тему? Вы не думаете, что в будущем нашей экономике может потребоваться такое направление? Разберетесь с этим и приходите ко мне, расскажете о концессиях и их сегодняшних перспективах”.
Я вернулся в свой отдел, пригласил сотрудников — у меня было заместителей 20 человек, — рассказал об этом поручении и поинтересовался, что о концессиях знают они. Мои сотрудники об этом знали то же, что и я. А вскоре мы нашли докторскую диссертацию какой-то дамы, ее изучили. И в этом документе все было от а до я о концессиях 1920–30-х годов, какие структуры существовали, какие предприятия, какие люди были связаны с концессиями. Например, карандашная фабрика “Сакко и Ванцетти” была одним из примеров концессии. Или другой пример — Арманд Хаммер получил 25-летнюю концессию на добычу асбеста на Урале. А последние концессии были связаны с добычей рыбы на Дальнем Востоке… Так с подачи Андропова мы по-настоящему узнавали какие-то исторические факты, переосмысливали их.
Потом он как-то спрашивает: “А что вы знаете о совместных предприятиях?” Стали изучать и этот вопрос…
— То есть Андропов сам постоянно учился всему на свете и свою команду заставлял делать то же?
— Я скажу так, что он сам, не будучи экономистом, все очень быстро схватывал. И если мы порой “расползались” по деталям, то он более масштабно смотрел на вещи.
Когда Юрий Владимирович умер, я уже достаточно “повзрослел” и сделал вывод, что, конечно, если бы он был жив, при нем мы пошли бы по китайскому пути реформирования. Сегодня я твердо убежден, что он был знаком с основами китайского варианта реформ, которые Дэн Сяопин начал проводить в 1979 году
— Бывший председатель Совета министров РСФСР, член Политбюро Виталий Воротников в своих дневниках пишет о том, что Андропов был недостаточно информирован о делах в стране, когда лежал в больнице. Речь идет о декабре 1983 года. Как бы вы могли это прокомментировать?
— Не знаю, как и почему он пришел к такому выводу. Я не могу подтвердить эту информацию. У нас с Виталием Ивановичем были очень хорошие отношения. В отличие от меня он был тогда членом Политбюро. Может быть, он и знал больше, чем я. Но все это очень сомнительно. Знаете, система была такая, что все подробно докладывалось руководству страны, устно или письменно. Я не верю, что Юрий Владимирович лежал в больнице абсолютно замкнуто и чего-то не знал.
Вот всего один пример: в январе 1984 года я был, если не ошибаюсь, на съезде австрийской Компартии. В то время существовал порядок — когда проходили съезды, дружественные компартии направляли своих представителей, обычно ранга секретарей. Чем весомее страна или компартия — тем весомее и представитель. Это мог быть, например, член Политбюро… В данном случае меня отправили на съезд как секретаря ЦК, а компанию мне составил первый секретарь Харьковского обкома Компартии Украины Владислав Мысниченко.
Несколько дней мы провели на съезде, приняли участие в мероприятиях, а затем вернулись домой. Тогда существовал порядок, что, когда наш представитель, который был на съезде, возвращался, он докладывал, где был, как все прошло, какие решения были приняты. В общем, стандартный доклад. И когда я вернулся, Юрий Владимирович находился в больнице, а Черненко был “на хозяйстве”.
Спустя два-три дня после возвращения я позвонил Константину Устиновичу и поинтересовался, в каком виде представить доклад. А он ответил так: “Хорошо, что ты мне позвонил, — тобой интересовался Юрий Владимирович, я сказал, что ты в отъезде…” Я позвонил начальнику охраны, попросил передать, что Андропов мной интересовался и по этому поводу я звоню. Минут через 15–20 раздался ответный звонок — мне назначили время на следующий день, два или три часа, Юрий Владимирович планировал со мной лично встретиться.
Последняя встреча
Я приехал в ЦКБ, поднялся на второй или третий этаж. Когда я поднялся в палату, меня предупредили: “15 минут — максимум”. Андропов сидел в кресле в байковой полосатой пижаме. Меня поразило, как быстро он поседел. Палата была вполне обычная — кровать, приставной столик у стенки… Мне принесли чай, а ему сок с соломинкой… Я не сразу понял, зачем ему соломинка, но потом догадался — у него был сильный тремор. Я сел, раскрыл папку, начал рассказывать об Австрии. Юрий Владимирович очень индифферентно отнесся к моему докладу о поездке — я почти сразу понял, что никакого интереса нет абсолютно. “Съездил нормально? Ну и хорошо…”
И начался разговор об экономике, о положении в стране, о том, что нас ожидает. Тут я увидел, как у него загорелись глаза, и разговор вошел в активную фазу… Так что Воротников не прав, думаю. Я вспоминаю этот разговор и настаиваю: нет, Андропов не был в вакууме, он был в курсе дела, что делается в стране, какие проблемы есть. И мы говорили не 15, а минут 20–25, но смотреть на часы было неудобно… В какой-то момент я все же сказал: “Меня предупредили, чтобы я не засиживался, поэтому позвольте мне все-таки откланяться”. “Ну, хорошо, хорошо…” Я собрал документы в папку, пожелал ему здоровья. Мы сидели за приставным столиком около стенки. Я подошел к нему, протянул ему руку, и он, не вставая, потянул меня за руку, прижал мою голову к груди, поцеловал в щеку и сказал: “Иди, все!” Буквально вот так… Эта встреча состоялась за две недели до его смерти.
Горбачева — в преемники?
— Андропов взвалил на свои плечи государство и партию, когда был уже тяжело болен. Подумывал ли он о том, чтобы его освободили от колоссального груза ответственности?
— Не знаю. Я этого вопроса себе никогда не задавал. Может быть. Об этом мог говорить или написать его помощник Аркадий Вольский. Я его очень хорошо знал, еще по “Уралмашу”. Он написал в воспоминаниях, что где-то на полях документа Андропов писал “Горбачев”. Не знаю, я сам этого не видел. И во-вторых, я не очень в это верю. А в-третьих, может быть, я наивный был. Мы ведь знали, что он болеет, но не знали, насколько серьезно.
Когда я приходил к нему в кабинет, если он был один — он всегда сидел в белой рубашке, с галстуком, в подтяжках. На совещания он надевал пиджак, он у него там всегда на стуле висел, со Звездой Героя Соцтруда. Иногда, когда я сидел у него, я видел, как у него из-под манжета правой руки выглядывала сеточка на руке. Помню, я тогда еще подумал: что за сеточка, зачем она нужна? Знаете, не принято было в то время обсуждать, кто болеет, как болеет… Я уже потом понял, когда сам попал в больницу с инфарктом, что, когда вводят катетер, чтобы он не вывалился, ставили сеточку сверху. Ему же все время кровь переливали, я забыл, как это называется…
— Гемодиализ (аппарат “искусственная почка”).
— Да, верно. Но, честно говоря, может, кто-то был больше информирован. Я никогда не лез в это — я больше занимался делом. Может быть, воспитание другое было.
— Николай Иванович, поскольку вы сейчас вспомнили про Аркадия Вольского, по его версии, которая была обнародована в его воспоминаниях в начале 1990-х годов, существовала письменная рекомендация Андропова в отношении Горбачева как своего возможного преемника, которая якобы им самим была включена в выступление на пленуме ЦК, но затем исчезла из текста, зачитанного на пленуме…
— Я частично затронул этот вопрос. Я сказал, что нам известно об этом со слов Аркадия. Я слышал об этом, но никогда этого не видел. Думаю, что этого никто не видел. Я знаю, что это сказал Аркадий. Правду он сказал или нет — не знаю.
— А вот если брать вас троих — Владимира Долгих, Михаила Горбачева и вас, — кого-то Юрий Владимирович выделял как своего преемника, как вам кажется?
— Вы знаете, я, по крайней мере, не думал в то время об этом.
— Но то, что Горбачев стал после Черненко генеральным секретарем, мог бы он стать им до Черненко, как вы думаете?
— Я думаю, что этого не могло произойти из-за расстановки сил. Горбачев, кстати, был на два года моложе меня… Но по положению я был самым младшим. Долгих был кандидатом в члены Политбюро, а я — рядовым секретарем, “неостепененным”, если можно так сказать. Но в то время меня этот вопрос не интересовал абсолютно, я к этому спокойно относился.
Перестройка и “хорошо забытое старое”
- Николай Иванович, скажите, пожалуйста, те наработки, которые были сделаны во время короткого, 15-месячного, пребывания Андропова на посту генсека, в какой форме они были реализованы в начальный период горбачевской перестройки? Удалось что-то взять оттуда?
— У меня был один товарищ, хороший аналитик, он, к сожалению, уже ушел в мир иной. Когда рассыпался Советский Союз, он был в гуще событий. Я потом, с ним встретившись, спросил: “Вот ты был самым активным участником, ты видишь, что сегодня происходит?”
Он ответил мне так: “Николай Иванович, документ, который мы сформировали в свое время и который одобрило Политбюро, если рассматривать его в укрупненном масштабе, не по мелочам, а в глобальном смысле, — на 70% мы попали”. Вот и все.
— За время правления Андропова вы имели с ним несколько встреч, поддерживали контакт по телефону. Как бы вы охарактеризовали личность и лидерство Андропова?
— Про Андропова сейчас очень много пишут и хорошего, и плохого. Все-таки чем больше времени проходит, тем больше в человеке можно плюсов и минусов найти.
Но я, например, считаю, что, если бы Андропову было отпущено не 15 месяцев, а в два-три раза больше — по крайней мере, несколько лет на посту руководителя, то никакого развала СССР не произошло бы, а страна развивалась и укреплялась бы ускоренными темпами и жизнь людей улучшалась год от года
Все-таки Андропов был государственный деятель, коммунист. У него были заложены основы коммунистические, партийные. Он был настроен весьма прогрессивно. Вот эта фраза, за которую его сейчас долбают, — “надо разобраться, в каком же обществе мы с вами живем”. Помните? Его же теперь все тыкают носом, вспоминая эту реплику. А может, он был прав? Может, он уже тогда что-то предчувствовал? Он же это сказал сразу после того, как встал во главе государства. Поэтому я считаю, что эта фраза — не случайность. Это мысль преданного коммуниста, который увидел, осознал, что где-то мы отстали. И эта фраза, и его действия, и многочисленные беседы со мной — они показывают, что он все время был в поиске. Я убежден, что для своего времени это был очень прогрессивный человек.
— Сегодня, вспоминая Андропова, предпочитают говорить о “железной руке”, облавах на бездельников и притеснении инакомыслящих. В наведении порядка в стране существовали перегибы при Андропове?
— Ну, это по сегодняшним меркам перегибы. Конечно же, они были. У нас же часто все происходит по принципу “заставь Богу молиться — лоб расшибет”. Я вам скажу: перегибы в государстве всегда были и будут.
С точки зрения того, что он хотел навести порядок, — это не перегиб. Это реальность. Но разве только в этом перегиб? Сколько угодно можно привести примеров. Любые добрые начинания — мы обязательно все с вывертом сделаем.
А когда началась перестройка и появились возможности другие… Давайте откровенно говорить. Неужели вы думаете, что, например, Съезд народных депутатов был нужен? Кстати сказать, я потом спрашивал и Горбачева, и Анатолия Ивановича Лукьянова: чья идея была провести этот съезд? Все же увидели, что это был большой митинг. Ну давайте откровенно: ну какой это орган управления? Две с половиной тысячи человек сидят, выстроились человек 15 у микрофонов и говорят: “Вот после такой-то фразы поставьте запятую…” Ну что же это за глупость-то такая? И все перевернуто было. Я вспоминаю портрет Сахарова — у него впереди доска, как у партизана, которого вешали, — и там написано: “Вся власть — Советам!” Я помню эту фотографию. Меня это возмутило.
Я у Горбачева спросил: “Михаил Сергеевич, ну нельзя же так, что же вы делаете — вся власть Советам?” А он мне: “А вот Ленин!” А я ему говорю: “Так Ленин-то жил, когда он разгромил все органы правления страны, не было никаких органов управления, страна оказалась неуправляемой. Тогда и появились советы — советы трудящихся, советы солдатских депутатов, советы крестьянских депутатов и так далее. Таким образом появились органы управления, хоть что-то. Но мы-то прожили десятки лет — у нас есть исполнительная власть, законодательная власть, у нас есть конституция, у нас все расписано. Зачем нам что-то менять? Зачем мы говорим о том, что вся власть — Советам? Значит, тогда надо убрать исполнительный орган? А Совет министров — это исполнительный орган. Надо убрать его <…>?” Это я вам как пример привел.
— Если немного отойти от темы, мне бы хотелось задать вопрос личного плана. Знаю, что на многих высокопоставленных работников аппарата партии, и министров в том числе, в свое время писали анонимки… На вас было что-то подобное?
— Нет.
— Не было?
— Не было. Я никогда не воровал. Ладно, Москва — это деревня большая, здесь все может быть. Я 25 лет проработал на заводе — прошел путь от сменного мастера в грязной спецовке до генерального директора. Вот где соблазн! Так вот я должен сказать, что на заводе на меня не было ни одной анонимки. Потому что я не знал, что такое служебный вход, — жил, как все люди жили.